Речь пойдет о том, что же представляет собой так называемое постмодернистское мышление, что такое «Взрыв» и что такое «тупик». Речь — о бесперспективности нынешнего литературного авангарда, ничего общего не имеющего с постмодернизмом, о его — авангарда — мнимых «взрывах» и стилистической якобы новизне. С другой стороны, речь о том, что же представляет собой вот эта самая «порхающая бабочка» в литературе, почему новизна в литературе невозможна в принципе, почему с некоторых пор мы вынуждены говорить о конце стиля, о конце самой Литературы (с большой буквы), о невозможности репрезентации так называемой реальности (если угодно, не-реальности), о невозможности репрезентации как таковой.
Где же в таком случае перспектива? Возможна ли перспектива среди руин?
Будет ясна ее — перспективы — многосмысленность(!), нелинейность, событийность, версифицированность, вариативность, плюральность, ацентричность, внеструктурность, несовозможность, с л у ч а й н о с т ь.
Для того, чтобы не возникало напряжения между вами, читателями, и мной как автором (автор всегда претендует на властное место в отношении к читателю), я отказываюсь от авторства. Теперь это не мой текст, но — ваш. Теперь вы авторы. Не я вам жалуюсь или соблазняю вас, отнюдь, — меня нет, сам Текст вас соблазняет, и только вам решать: соблазниться или устоять.
Нет ни меня, автора, ни вас, соавторов, есть Другой — Текст. Это автор и читатели создают иллюзию реальности, Другой же в ней не нуждается, ибо мы смотрим в зеркало, и видим себя самих, нет ни диалектики, ни происшествия, отсутствуют любые отношения двойственности. Другой — это спонтанность бабочки, не знающей своей красоты, Я, авторства, — бабочки н е - з н а ю щ е й, — С о б ы т и е: ни элементарных усилий, ни дела, ни ролей, — Д р у г о й.
Бабочка останется бабочкой, хоть бабочкой назови ее, хоть нет: имя не имеет значения, знак не имеет денотата, само «порхание» взрывает единственный смысл. Множество смыслов, многосмысленность — упразднение смысла как такового. «Порхание» — всегда Взрыв, не требующий никакого авторского усилия, замысла, ибо любое усилие, замысел — у ж е насилие, порождающее в другом сопротивление и инстинктивную защиту от вторжения в сферу собственного. Автор умирает не ради рождения (рождества!) читателя (другого), становящегося со-автором, но — ради воскрешения Другого с большой буквы. Только в этом случае возможен катарсис, не подавление и подчинение, но именно очищение, причем самоочищение: над вымыслом слезами обольюсь (Пушкин). Это — несовозможное Реальное, так как оно не переживается, не произносится, не видится. Оно принципиально не репрезентируется, не представляется (знаками), не репрезентируется именно в рамках линейного мышления повседневности. Абсолютное представление Реального возможно лишь в акте Взрыва такого мышления, окончательной его смерти.
Само Реальное, посылает свой с и л ь н ы й message. Послание Реального и есть Взрыв. Оборачивая, можно сказать и так: Взрыв порождает Реальное, то есть очевидное порождает неочевидное, невозможное возможно. Здесь являет себя опасность подчиниться распространенному ныне в интеллектуальной среде мнению, что «перспектива» постмодернизма видится лишь в акте Взрыва, в самом акте так называемого «снятия», в трансгрессии, в неизбежности разрушения, руинах, хаосе, поскольку запрет противостоит освобождению.
Важно понять: подрыв отношения автор/читатель возрождает не столько «новое» отношение между персонажем художественного текста и читателем (каковые по природе своей истеритизирующий и истерик), сколько отношение читателя с Другим, то есть с самим Текстом. Безобъектность Другого не означает автоматического наделения его статусом полноправного субъекта, он — Двойник, подсознание читателя. Не читатель первичен, но его тень как архе-тень (от греч. arche — начало), не субъект, но след как архе-след, не стиль, но печать стиля как архе-печать.
Взрыв и есть не что иное, как наслаждение достижением недостижимого. Само это взрывное наслаждение есть процессуальность недостижимого, вот это самое достижение как вечное становление, бытие в становлении. Но бытие в становлении — иллюзия, ибо констатирует собой «быть» в процессе «стать», настоящее в процессуальности — к будущему. Жизнь в мгновениях упраздняет само Мгновение — бездну, глубину. Жизнь в мгновениях превращается в скольжение, тогда как Мгновение предусматривает погружение. Жизнь, реальность всегда — поверхность, и потому — иллюзия, ибо невозможно погрузиться в глубину. Реальность — не что иное, как зеркало, то есть поверхность, за которой не видно бытия, смысла, но в которой лишь отражение по эту сторону. Любые попытки погружения вглубь, разворачивания смысла пресекаются симуляцией авторского замысла (поверхностью). Глубина становится иллюзией для разума, возомнившего себя Автором. Ему недоступно более понимание того, что столь лелеемая им глубина превратилась в мираж. Автор работает с призраком смысла, отнюдь не со смыслом. Ибо смысл утерян. Он был утерян тогда, когда средневековый скриптор решился стать Автором, то есть диктатором, владыкой смысла. С тех самых пор смысл мстит Автору тем, что обманывает его.
Креативность, творчество взрыва перманентно, динамично, подвижно; статика невозможна. Любая попытка остановки — лишь своевольное торможение «порхающей бабочки», н е - з н а ю щ е й перспективы, не ведающей того, что в своей решимости пересечь море, она неминуемо исчезнет, умрет точно так же, как если бы решилась, сложив крылышки, нырнуть в бездну. Но «порхание» бабочки — гибельная угроза всему тому, что претендует на смысл. Уже после того, как она умрет, ее красивое порхание, сама ее к р а с о т а взорвет систему, которая ее — бабочку — репрессировала. Ей не дано испытать «гибельный восторг», она не знает мести, но самим своим порханием она бросает вызов миру, преисполненному стремлением наделить ее порхание смыслом, ибо мир разгадал ее тайну, ей самой — бабочке — неведомую, и назвал эту тайну и л л ю з и е й, эффектом. (Достоевский не прав: красота не спасет мир, красота его погубит.)
Обращение к замыслу со стороны автора, равно, как и разворачивание смысла со стороны читателя, — манипуляция «бабочкой», причем иллюзорная манипуляция: мы стремимся задать направление ее полета. Но полет бабочке чужд, она именно порхает, а порхание как таковое всегда вне направления, вне цели. Мы не можем выбирать стиль порхания (раз уж это не полет), ибо порхание — вне стиля. Автор не может выбирать, что ему изображать, а что — нет. Любой выбор как таковой ставит невыбранное в позицию подчинения выбранному. Уже сам выбор наделяет автора статусом диктатора. Самому автору трудно осознать это обстоятельство, ибо мышление как таковое работает исключительно в сфере различий.
Знание — сила? Да, но эта сила — бремя. Обремененный знанием автор н е и з б е ж н о забывает о том, что подавленное им исчезает из со-знания в сферу под-со-знания. Но подсознание не противостоит сознанию по простой причине: в реальности его не существует. Подсознание может заявлять о себе лишь в проблесках Реального, в Событии, (не в происшествии). Для проявления подсознания автор сходит с ума — отказывается от авторства, от самого себя. Только в этом Случае обыденный случай более не существует, есть Случай с большой буквы — эффект бабочки: автор взорвал себя, убил бабочку, т.е. собственную (греч. autos — собственный) мысль. И более: сама судьба (даже не долг) автора — вот в таком предельном отказе, ибо если писатель действительно профессионал, то он неизбежно в своей работе столкнется с проблесками Реального. Само это столкновение и сведет его с ума. Реальное заворожит его, околдует, очарует, ибо сопротивляться ему невозможно, оно вне оппозиции.
Где же в таком случае перспектива? Возможна ли перспектива среди руин?
Будет ясна ее — перспективы — многосмысленность(!), нелинейность, событийность, версифицированность, вариативность, плюральность, ацентричность, внеструктурность, несовозможность, с л у ч а й н о с т ь.
Для того, чтобы не возникало напряжения между вами, читателями, и мной как автором (автор всегда претендует на властное место в отношении к читателю), я отказываюсь от авторства. Теперь это не мой текст, но — ваш. Теперь вы авторы. Не я вам жалуюсь или соблазняю вас, отнюдь, — меня нет, сам Текст вас соблазняет, и только вам решать: соблазниться или устоять.
Нет ни меня, автора, ни вас, соавторов, есть Другой — Текст. Это автор и читатели создают иллюзию реальности, Другой же в ней не нуждается, ибо мы смотрим в зеркало, и видим себя самих, нет ни диалектики, ни происшествия, отсутствуют любые отношения двойственности. Другой — это спонтанность бабочки, не знающей своей красоты, Я, авторства, — бабочки н е - з н а ю щ е й, — С о б ы т и е: ни элементарных усилий, ни дела, ни ролей, — Д р у г о й.
Бабочка останется бабочкой, хоть бабочкой назови ее, хоть нет: имя не имеет значения, знак не имеет денотата, само «порхание» взрывает единственный смысл. Множество смыслов, многосмысленность — упразднение смысла как такового. «Порхание» — всегда Взрыв, не требующий никакого авторского усилия, замысла, ибо любое усилие, замысел — у ж е насилие, порождающее в другом сопротивление и инстинктивную защиту от вторжения в сферу собственного. Автор умирает не ради рождения (рождества!) читателя (другого), становящегося со-автором, но — ради воскрешения Другого с большой буквы. Только в этом случае возможен катарсис, не подавление и подчинение, но именно очищение, причем самоочищение: над вымыслом слезами обольюсь (Пушкин). Это — несовозможное Реальное, так как оно не переживается, не произносится, не видится. Оно принципиально не репрезентируется, не представляется (знаками), не репрезентируется именно в рамках линейного мышления повседневности. Абсолютное представление Реального возможно лишь в акте Взрыва такого мышления, окончательной его смерти.
Само Реальное, посылает свой с и л ь н ы й message. Послание Реального и есть Взрыв. Оборачивая, можно сказать и так: Взрыв порождает Реальное, то есть очевидное порождает неочевидное, невозможное возможно. Здесь являет себя опасность подчиниться распространенному ныне в интеллектуальной среде мнению, что «перспектива» постмодернизма видится лишь в акте Взрыва, в самом акте так называемого «снятия», в трансгрессии, в неизбежности разрушения, руинах, хаосе, поскольку запрет противостоит освобождению.
Важно понять: подрыв отношения автор/читатель возрождает не столько «новое» отношение между персонажем художественного текста и читателем (каковые по природе своей истеритизирующий и истерик), сколько отношение читателя с Другим, то есть с самим Текстом. Безобъектность Другого не означает автоматического наделения его статусом полноправного субъекта, он — Двойник, подсознание читателя. Не читатель первичен, но его тень как архе-тень (от греч. arche — начало), не субъект, но след как архе-след, не стиль, но печать стиля как архе-печать.
Взрыв и есть не что иное, как наслаждение достижением недостижимого. Само это взрывное наслаждение есть процессуальность недостижимого, вот это самое достижение как вечное становление, бытие в становлении. Но бытие в становлении — иллюзия, ибо констатирует собой «быть» в процессе «стать», настоящее в процессуальности — к будущему. Жизнь в мгновениях упраздняет само Мгновение — бездну, глубину. Жизнь в мгновениях превращается в скольжение, тогда как Мгновение предусматривает погружение. Жизнь, реальность всегда — поверхность, и потому — иллюзия, ибо невозможно погрузиться в глубину. Реальность — не что иное, как зеркало, то есть поверхность, за которой не видно бытия, смысла, но в которой лишь отражение по эту сторону. Любые попытки погружения вглубь, разворачивания смысла пресекаются симуляцией авторского замысла (поверхностью). Глубина становится иллюзией для разума, возомнившего себя Автором. Ему недоступно более понимание того, что столь лелеемая им глубина превратилась в мираж. Автор работает с призраком смысла, отнюдь не со смыслом. Ибо смысл утерян. Он был утерян тогда, когда средневековый скриптор решился стать Автором, то есть диктатором, владыкой смысла. С тех самых пор смысл мстит Автору тем, что обманывает его.
Креативность, творчество взрыва перманентно, динамично, подвижно; статика невозможна. Любая попытка остановки — лишь своевольное торможение «порхающей бабочки», н е - з н а ю щ е й перспективы, не ведающей того, что в своей решимости пересечь море, она неминуемо исчезнет, умрет точно так же, как если бы решилась, сложив крылышки, нырнуть в бездну. Но «порхание» бабочки — гибельная угроза всему тому, что претендует на смысл. Уже после того, как она умрет, ее красивое порхание, сама ее к р а с о т а взорвет систему, которая ее — бабочку — репрессировала. Ей не дано испытать «гибельный восторг», она не знает мести, но самим своим порханием она бросает вызов миру, преисполненному стремлением наделить ее порхание смыслом, ибо мир разгадал ее тайну, ей самой — бабочке — неведомую, и назвал эту тайну и л л ю з и е й, эффектом. (Достоевский не прав: красота не спасет мир, красота его погубит.)
Обращение к замыслу со стороны автора, равно, как и разворачивание смысла со стороны читателя, — манипуляция «бабочкой», причем иллюзорная манипуляция: мы стремимся задать направление ее полета. Но полет бабочке чужд, она именно порхает, а порхание как таковое всегда вне направления, вне цели. Мы не можем выбирать стиль порхания (раз уж это не полет), ибо порхание — вне стиля. Автор не может выбирать, что ему изображать, а что — нет. Любой выбор как таковой ставит невыбранное в позицию подчинения выбранному. Уже сам выбор наделяет автора статусом диктатора. Самому автору трудно осознать это обстоятельство, ибо мышление как таковое работает исключительно в сфере различий.
Знание — сила? Да, но эта сила — бремя. Обремененный знанием автор н е и з б е ж н о забывает о том, что подавленное им исчезает из со-знания в сферу под-со-знания. Но подсознание не противостоит сознанию по простой причине: в реальности его не существует. Подсознание может заявлять о себе лишь в проблесках Реального, в Событии, (не в происшествии). Для проявления подсознания автор сходит с ума — отказывается от авторства, от самого себя. Только в этом Случае обыденный случай более не существует, есть Случай с большой буквы — эффект бабочки: автор взорвал себя, убил бабочку, т.е. собственную (греч. autos — собственный) мысль. И более: сама судьба (даже не долг) автора — вот в таком предельном отказе, ибо если писатель действительно профессионал, то он неизбежно в своей работе столкнется с проблесками Реального. Само это столкновение и сведет его с ума. Реальное заворожит его, околдует, очарует, ибо сопротивляться ему невозможно, оно вне оппозиции.